Ориентир

Смысл этих слов я понял не сразу, а лишь когда Энджи осторожно прикусила нижнюю губу. Дёрнув за цепочку светильника, погрузив комнату во мрак, бледно-синяя, из-за тусклого свечения уличной рекламы, Энджи облизалась (если она так делала, значит, обдумывала что-то всерьёз). Она устала. Ослабла.

– Сегодня опять будем фасовать порошок, – шмыгнув носом, недовольно проговорила она. Где Энджи успела простудиться, она ведь – сколько знаю – постоянно трудилась под крышей, в тепле. Видно, не договаривала, и я это чувствовал. Чувствовал, и не мог возразить. А чем? Слабыми руками измождённого пятнадцатилетнего парня? Это ИМ я сказал, что мне уже восемнадцать... И зачем возражать? Чтобы наказали: лишили жалования, не накормили, отдали «напрокат» какому-нибудь старику-извращенцу или старухе-калеке?

– Ладно, – согласился я, вздохнув. Уставившись в потолок, некоторое время лежал тихо.

– Крепись, – пробормотала Энджи, как будто засыпая. – У меня есть план... А ты знал, на что шёл, поэтому не хнычь. Вряд ли и здесь будем принадлежать себе. У них всё схвачено. Но это лучшее, поверь, чем было бы там...

Раздражала меня глухая болтовня Энджи сквозь заложенный нос, порой доводила до исступления.

В Евротуннель под Ла-Маншем (Франция – Англия, шёл 1997 год) я попал по её вине... Это вроде был единственный способ прекратить скитания по улицам и притонам нищих. По крайней мере, так убеждала Энджи. Только сейчас я понимаю со всей горестью: она понукала мной, как хотела. Это наглый и самоуверенный тип женщин-мужланок, я в них не разбирался. И вот, благодаря Энджи, мы стали «куклами», которых подкидывали кому попало.

– Где сейчас этот «дядя»? – сглотнул я, пошевелившись на матрасе. В сердце водворилась дикая, съедающая душевные силы, тоска. Оно колотилось от гнева и пережитых волнений. Отвращение к людям, обманувшим мои надежды, и мысль о грядущей череде дней, кои предстояло провести в беспросветном унынии, – вызывали истошную боль. – Ужасные люди, лгуны, пусть горят в аду! Завтра же убегу... всех зарежу на пути. Я припрятал ножик... – слёзы наворачивались от обиды.

– Замолчи ты! – бросила Энджи, повернувшись на бок. Гневно сверкнули её глаза. – Моли бога, чтобы никто не стоял за дверью. Если бы не «дядя», мы бы прозябали среди больных и сами бы сгнили там. Тут хоть чисто и тихо, сами готовим еду.

– Что не спите, милочки? – прошептала Марра, вздохнув.

Проснулась... шлюха. «Кукла». За деньги она могла сделать что угодно, хоть продать душу на половую тряпку. Такой, мутно-офранцузившейся и невнятно-русской, как Марра, душа ни к чему.

– Энджи, э-э, «бунтаря» осади! Нам тёплую одежду дали, есть пристанище.

Я замер, предчувствуя...

– Напомню ему, как себя вести... – откинув покрывало, процедила Энджи. – Малколм говорил, чтобы обо всём докладывали ему. Тогда он подумает, как помочь и выбрать из худшего лучшее... Но мы больше не увидим этого человека.

Женщина с большой грудью встала и хрустнула пальцами. Свет неоновой лампы из окна очерчивал её крупную и высокую фигуру. Поднялась и Марра, присев на матрасе. Она пристально следила за Энджи. «Мужланка» наступила на мой матрас.

– Из-за тебя огребём, – выдавила она. – Ты нас чуть не подвёл своим языком, лучше бы оставила тебя у Крама, заменил бы его «карлика-флейтиста». По-другому бы пел...

– И не говори, – заметила Марра сухо, прислушиваясь к звукам за дверью.

Если бы не было тварючки Марры, то Энджи наказала бы меня так, как она обычно делала со мной – делала, что хотела.

Скинула бы моё одеяло, хлопнула бы ладонью по груди или перевернула бы меня на живот... и хлопнула по костлявой заднице.

Но сейчас этого не произошло, потому что я успокоился сам.

Этот жестокий «закон выживания» превращает людей в существ, повинующихся инстинкту. Превращает их в рабов, лишённых здравого смысла, готовых растерзать себе подобного даже за мысли вслух...



Жизнь ради выживания сделала этих людей выродками – воплощениями мерзкого и грязного, подчиняющимися невесть кому или чему. Ещё в приюте Святого Мартина я начал понимать это, имея дело с подонками – «оторвышами», изгоями, шутами... Их можно как угодно называть. Это были не местные нищие, апаши, а иммигранты – «контуженные по жизни» жертвы войны в Югославии, а потом и «арабской весны». Среди них оказывались такие, кто подолгу ждал вид на жительство, не желая никуда перебираться из временно приютившей их страны, люди с тёмным прошлым и призрачным настоящим.

С одним из таких выродков, женщиной по имени Энджи, я связал свою жизнь – связал невольно, бесповоротно... А куда было деваться мне, которому много лет пришлось выживать на улице, хватаясь за эти хвостики жизни, тонкие, слабые, гадкие, ядовитые???

В приюте, работая, чтобы не погибнуть, я таскал грубые мешки, стёсывая до крови пальцы. Доставая скудные крохи в больной постоянно сосущий желудок, я замечал особенного человека – женщину... некое необычное существо, чудесным образом вобравшее в себя несколько жизней, жадно распоряжающееся ими... словно бы бессмертное... Прочие постояльцы Сен-Мормант побаивались задирать её, только за глаза называли «мужланкой» или «бабезьяной». Поговаривали, что Энджи – наркокурьер, и только прикидывается извращенкой. Мол, большие и отвисающие под футболкой сиськи ей нужны как контейнеры для афганского порошка. Чёрт её знает, так ли оно было на самом деле, только в миграционной службе толерантной страны ей постоянно отказывали.

Я совсем не испытывал к ней неестественного влечения, но боялся и, наверное, по-человечески любил эту «мужланку», инстинктивно приписывая ей всевозможные людские грехи, мысленно возлагая на неё неудачи свои, чужие. Этот странный с виду человек наблюдала за моими страданиями и тоже мучилась втайне. За меня, а может, за Бога. Я это знал. Вроде, так чувствовал. Глядя на меня, на то, как жадно поглощаю сэндвич или иную пищу, она, казалось, слишком уж была озабочена тем, кто я и как попал сюда.

«Кто я?», – вопрос, конечно, интересный. Оба отца звали меня Арчибальд, но помнилось и другое имя – Артём. Возможно, что я – сирота из России, которого усыновила бездетная французская пара. Я знал немного русский язык и что-то смутно помнил из прежней жизни, убогой, казённо-серой, в которой не было любви, а для души был только телевизор с забавными американскими мультиками. Во Францию меня продали – так мне не уставали внушать приёмные родители, и потому я обязан был повиноваться им с благодарностью. А я не хотел – противно было.

Я вышел на улицу рано. Сбежал. Не мог жить с ними, потому что пили, а гнев выбрасывали на меня, «русского недоделка». «Даб» Паскаль был здоровенный мужик средних лет, «Родитель №1», как значилось в документах об усыновлении. В подпитии, он тяжёлой дланью колотил не только меня, но и своего мужа Дидье, «Родителя №2», и однажды загнал того в гроб. С его смертью папаша №1 вовсе сдурел – стал приводить домой кого попало, раздавать вещи. Вот-вот его лишили бы родительских прав. А детский дом, «ПМЖ для маленьких убогих», – был не для меня. Рвала изнутри неизвестная сила... Так я, десяти лет от роду, оказался на улице. Наверное, я не стал бы жить нигде, кроме улицы и странных подсобных помещений, потому что, сам чувствую, был чуточку того... Опротивела жизнь, поэтому швырял её бездумно. Мне бы психиатра, да где его сыщешь в притонах?

Скитался я довольно долго, лет восемь где-то, избегая прибиваться к беспризорникам, живущим стаей. Естественно, встречался с ними на улицах, но меня прогоняли, отнимали мой «аффюр». Заработок, то есть. Я просил подаяния или крал – тем и был сыт. Я прятался на ночь в теплотрассу, в подвалы, но приходили «шарклю» – бомжи, и меня гнали вон, или пытались сделать рабом. Так, перебираясь с места на место, как вечный жид, я решился распроститься с бродячей судьбой: истощённый, больной и вшивый, сдался в монастырскую канцелярию – в приют святого Морманта.

В мои сомнительные «восемнадцать» был я слаб и часто плакал. Рыдал, как девочка, на работах или в приютской ночлежке, зарывшись в плед, вдавившись лицом в худую пахучую подушку. Я был уверен, что пропаду, размазанный как букашка, низвергнутый в помои, в грязь. Тяга к жизни, желание побыть на свете хоть немного – вот, наверное, были мои «спасательные плавсредства». Никто, впрочем, тут, в приюте, меня особенно не обижал: взрослые люди, наверное, мальчишку жалели по-своему. Хотя, я же понимаю, мне однажды встретится злой человек, и ему в радость будет моя беззащитная немочь. Так вот, Энджи, выходит, тоже следила за мной. Однажды она, прервав мои рыдания, посоветовала найти покровителя, который сумеет позаботиться обо мне, убогом «дрище»-доходяге.

Энджи стояла и смотрела на меня неотрывно – я прищемил палец и скорчил жалобную гримасу, посасывая больное место. Что-то всё же есть в жизни такое, «магнитящее» одного человека к другому. Вроде бы не близки, но выделяешь кого-то из прочих, и он становится в некотором смысле твоим ориентиром – знакомый незнакомец. И думаешь о нём, и в мыслях с ним беседуешь... Мне показалось, кто как не Энджи могла разделить со мной эту боль? Кто как не она могла позаботиться теперь?

– Эй! – откинув капюшон, защищавший шею от сыпучей пыли, позвала она резко.

Отставив мешок, я засунул в карманы руки. Они болели, ныли, багровые, стёртые на ладони и пальцах кое-где до крови. Зачем кому-то показывать свою слабость? Вдруг донесут, расскажут, заменят?

– На, возьми, тёплый ещё.

Из бумажного пакета вкусно пахнуло жареным, слюни так и полились изо рта.

– Сплюнь ты! – улыбнулась она, растянув тонкие алые губы. Ласково сияли её лиловые, будто собачьи, глаза.

Повинуясь, я смачно сплюнул.

– Знаешь сколько калорий? Столько за весь день не растратить! – нос её морщился, прямой, с большими «соплами»... Улыбнуло: так славно было наблюдать за одним только носом!

Женщина эта обладала овальным подвижным лицом, грубым на остром подбородке, покрытом бело-серыми пятнами. Выпуклые надбровные дуги с широкими ноздрями, короткий «утиный» нос, нижняя губа выдавалась вперёд, будто припухшая. Лоб у неё гладкий, широкий, с выступившими крохотными каплями испарины.

Я жадно откусывал кунжутный багет с мясом, урча, как пёс, дыша громко, с удовольствием впитывая аромат.

– Э-э, так не пойдёт! – встревожилась она, сощурившись, бороздя меня тёмными блестящими щелочками. – Медленно, а то не наешься.... второго у меня нет, на него придётся заработать. А руки у тебя слабые!

Я затих пристыженный и сердитый, не смея проглотить кусок. Никто на меня не обращал внимания. А тут – дали еду, чтобы пожалеть!

– Спокойно! – развела она руками, улыбаясь по-доброму, глядя сверху вниз покровительствующим взглядом. – Не всё сразу. Труд, любой, – и мы люди!

Она отошла, приступив к погрузке своей части, а мне стало легче, не «будто бы», а реально спокойней, теплей. И руки не болели. Родилась во мне надежда, приятно и крепко дрогнула в груди струна. Она в этот день больше за мной не наблюдала. Зато я посматривал украдкой и немного стыдливо.

Часто помогая, подсказывая, Энджи настаивала, чтобы я немедленно «приклеился». Объясняла она это с удовольствием. В свободную минутку на работах или перед сном, она по обыкновению смотрела на меня внимательно и чего-то ожидала.

«В кругу, ужасном, безнадёжном, золотом, великолепном, пёстром, загадочном, жили только два вида людей. Не три – лишь ДВА!» – она говорила красивые необычные слова, и мне слова её казались важными, значительными, как речи пастыря.

Проигрыш по Энджи – тоже победа, но только относящаяся к определённому виду, а к первому или второму – это как посмотреть. Её, мол, жизнь научила так: сдаться, чтобы победить, тоже надо уметь. Но зачем, возражал я, мне это знать? Я хотел кушать, одеваться в чистое и тёплое, не болеть, не быть битым и чтобы никто не мешал жить свободно. Выслушав мои наивные претензии к жизни, она рассмеялась, касаясь моих рук, проверяя что-то известное лишь ей.

Энджи настойчиво повторяла «закон стаи»: если не к ней я должен был приклеиться, то хотя бы к тому здоровенному негру, заросшему седеющей бородой и с глазами «вразбег», глупыми, пустыми. Негр, по прозвищу «Колтун», мог меня уберечь от чего угодно: его боялись, при нём все забияки будто языки проглатывали. И вправду, вида негритос был угрожающего, чудилось, смог бы голыми ручищами разорвать этих хлипких и плешивых «бико» – так расисты называют северных африканцев, арабов.

– Видишь его!? – не глядя, кивнула в сторону Энджи. – Ходит как сильный, значит, имеет власть. Про ММА слыхал, нет? Хотя да, откуда тебе... Крам рестлер, бывший морской пехотинец из Америки, контужен в Ираке.

– Угу, – согласился я, посматривая из-под опущенных бровей. При виде мрачного «Колтуна» по спине и по шее бегали мурашки, я ёжился. – Страшный человек, колдун вуду.

– Совсем нет, – улыбнулась моя милая подруга, поглаживая меня по спине. – Не страшнее людей, собравшихся здесь, не страшнее жизни, а может, и милее... Ты с ним ещё познакомишься.

– Вряд ли, – вздрогнул я. – Если только станет моим покровителем.

– Так ведь не за даром, – Энджи буквально расцвела, сверкнув глазами, задвигалась всем телом.

– Деньги у меня бывают, – вымучено улыбнулся я, заёрзав. Я не любил тему «денег»...

– Средств у него в достатке, – произнесла Энджи с видом просветительницы.

Я отвернулся - терпеть не мог, когда кто-то выпендривался.

Веселее Энджи у меня не было подруги. Она отлучалась по каким-то делам из-под опеки охранников Сен-Мормант, и тогда я скучал. Стоило ей прийти, как я думал: нам всё дозволено и мы очень крутые, круче только охранники. Мы вместе могли материться, далеко плеваться, обсуждать кого и что угодно важно и долго, как, наверное, делали профессора и депутаты.

Энджи присаживалась на мою койку и болтала, иногда кокетничала, наклоняя голову набок. Из общего бремени невзгод, которое мы переносили без жалоб, родилась привязанность; она-то и помогала мне жить и чувствовать себя нужным. Взаимное сострадание... оно как свежий воздух – необходимо всегда!

С теплом в душе и невыразимым восторгом вспоминается та прежняя заботливая Энджи, которая не дала мне замёрзнуть, накрыв своим пледом, особенным, утеплённым нашивками из шерсти... Измученный тяжёлой работой или ожиданиями милостыни, истерзанный скитаниями я с тоской глядел на замусоренную лестницу, на паутину над разбитым стеклом, качавшуюся от сквозняка, а подруга Энджи всё придумывала уловки. Как наесться вкусно, да «от пуза»? Как быстрее оказаться на другом конце города, если вдруг туда зачем-то нужно? Где найти хороший картон, чтобы укрыться от холода в ночи, а в ночлежку неохота? Как связать-сшить старую одежду, чтобы она стала лучше и теплее новой? Мой собственный опыт скитаний пасовал перед её изобретательностью.

Вскоре от Энджи я ожидал сюрпризы, и никогда не обманывался. Фантазёрка и волшебница, она умела выкарабкиваться едва ли не из любой затруднительной ситуации. Умела добраться туда, куда представлялось невозможно попасть и на самолёте. По крайней мере, я так думал. Рядом с ней я не мог грустить, не умел... Словно ангелы кружили над Энджи и подсказывали верную дорогу и нужное слово. Казалось, дорогую подругу Энджи я знал давно – настолько этот человек расположил меня к себе, настолько чуткой, славной и заботливой была её натура.

– Слушай, что придумала! – начинала она со звонкой ноткой в голосе. Насмешливый рот чуть заметно подёргивался, когда она спешила поделиться очередной грандиозной идеей. – Сделаем, как мы хотим, а Бог присмотрит...

И Бог присматривал, и помогал нам здорово! Бог покровительствовал Энджи, ведь выдумщица была: улей, полный звенящих пчёлок-мыслей. Но даже Иисус не рисковал так искушать Отца, как изловчилась Эн однажды!

В тот раз, когда всё началось, на улице стояла жуткая холодина. К вечеру задул с реки промозглый ветер, но возвращаться на ужин в ночлежку мы не спешили. Пихать без аппетита в рот размякшие от сырости куски несвежего хлеба обрадуется разве что и вовсе нищий. В тот вечер запаслись мы, «как аристократы»: сыр, булочки, и масло, и даже палка колбасы, с прилавка спёртой ловко, будто псом. Мы хохотали с Энджи без удержу, вспоминая, как глупо выглядел мясник, кичливо разодетый в меховую жилетку и шапку, когда внезапно у него прямо из под носа пропал товар!

Только что подруга отдала мне накидку. Сделанная наспех, но искусно настолько, что мог, наверное, позавидовать тот продавец-колбасник. Из подобранных вещей Эн мастерила одежду. При ней постоянно находились нитки с иголкой, какие-то верёвки и проволока, спички, даже соль.

– У меня куртка тёплая, не сдохну, – поясняла она, погладив меня по голове и щеке. – Потом сочтёмся, Артиш! – назвала ласково меня.

Так вот, той ночью мы в ночлежку имени святого Морманта не пошли. Одежду имели, и еды на день или на два, запасли с лихвой, затратив уйму терпения, изобретательности. Энджи не составило труда отговорить меня вернуться. Я верил ей, своей единственной подруге, готов был прыгнуть за неё и в воду, и в огонь. А время шло, смыкался вокруг нас на пристани угрюмый сумрак. Начался мелкий дождь, ветер усилился, завыл. Блестящие капли осыпались с ветвей, под которыми мы надеялись переждать стихию. От капель, сброшенных порывами воздушных струй, на гладкой кожице реки, замерцали дрожащие колечки, и волны, будто бы танцуя от уколов, уносили их с собой. И ветер, – чтоб его, разбойника такого! – навалился ещё сильнее, по воде поплыли мусор, сломанные ветки да чёрные куски коры, увлекаемые течением.

– Не-е-е, тут нам не усидеть, – покачала взлохмаченной мокрой головой Энджи. – За мной!

Дождь, ветер, холод, размышлял я, куда деться, если не в ночлежку? Чувство неуверенности, вещавшее о том, что Эн, мудрая голова, «перемудрила», прошло в душе моей нелёгкой смутной тенью, и тотчас сменилось радостью, вскипевшей через край...

– А-а, я знаю неподалёку место, где нас примут, только не тушуйся и... – Энджи вдруг посмотрела на меня строго. – Делай, что скажу!

Благодарность переполняла моё сердце. Милая Энджи, она становилась мне больше, чем подругой! О, какое блаженство, несравненное счастье – она вела меня за собой, обнимая, согревая! Она придерживала мой капюшон, чтобы тот случайно не свалился под порывами ветра. Я шёл в обнимку с ней, плечом к плечу, будто в таинственном сумраке, двигался за проплывающими перед глазами героическими образами... Я и волшебница Эн сражаемся против «ветряных демонов», преграждающих нам путь. Обязательно скажу Энджи, что решил: выбираю её своей покровительницей, это ведь здорово, иметь старшего друга, сильную советницу, с которой не страшны ни дождь, ни ветер!

Наконец, долгой петляющей тропой мы прошли склады и свалки, состоявшие в основном из рассохшихся брошенных лодок и прогнивших речных барж. Откуда ни возьмись стали появляться снующие темнокожие бедняги с угрожающе свирепым видом в грубо смастерённой одежде и с лицами, похожими на пережжённые кирпичи. Разглядев Энджи и меня, многие кивали головами в знак приветствия.

– О-о, Эн, – обрадовался я. – Тут везде твои знакомые, можно переночевать!

Действительно, ночлежку в заброшенном складе держал знакомый Энджи – Говард Крам. Тот самый негр с глазами «вразбег». Получается, этот черномазый «бамбула» был только снаружи контуженным беднягой и захаживал в Сен-Мормант потехи ради! А на самом деле заходил, чтобы поискать «чернорабочих» (афроамериканцы в своей среде так называли неудачников того же цвета кожи, которые ишачили повсюду на себе подобных). Этот Крам был кем-то вроде предводителя нищеты, имеющего влияние не только в «Городе дураков и гнилой картошки», но и за его пределами. Штатовская ли наркомафия стояла за его спиной? Или может от лица и по поручению Африканских сородичей он, черномазый, тут готовил бывшей метрополии нежданную масштабную подлянку?

Войдя в помещение склада, Энджи будто подменили. Она что-то бойко заговорила на английском и при этом как-то дико стала посматривать на меня. Я даже рот раскрыл от изумления. Говард Крам сидел на мешках, почти лежал, слушал встрепенувшуюся Энджи с усмешкой. Ощупью негр зажёг лампу. Маленькое пламя озарило обветренное, чёрно-шоколадное лицо, насупленные седоватые брови и живые острые глаза. Осунувшееся кроткое лицо Говарда было усыпано веснушками, полураскрытые бледные и пухлые губы слегка улыбались.

«Бунюл» (как обзывают негров) не тот, за кого себя выдаёт! – осенило меня, и страх закрался – липкий, потный.

Поднявшись, Говард с недовольным видом поворошил угли в печи. Он тихо, но внушительно, произнёс пару фраз, тоже на английском, растягивая гласные. Нехорошо они говорили обо мне, я это чувствовал! Улыбка морщила губы темнокожего, противореча напускной суровости.

Трое появились внутри ангара неожиданно. Они встали специально у выхода, загородив его собою, с весьма угрожающим видом ухмылялись, переглядываясь. Подтверждая свою воинственность, один раскрыл «рванину» и показал на поясе ребристую металлическую дубинку.

Говард что-то отрывисто сказал, такое липкое и неприятное, что фраза повергла Энджи в заметное смущение. Некоторое время она не знала куда деваться – шарила по стенам пылающим взглядом. Видно, она тоже непросто переживала происходящее, но уверенности ей придавала жизнь, закалённая вечными скитаниями и поисками.

– Спокойно, – наконец, осклабилась Энджи, примирительно подняв руки. И я увидел её лицо – оно словно окаменело, походило на демоническую маску.

– Когда те двое начнут, встань рядом с «поросёнком», – шепнула она, подмигнув. «Поросёнком» был назван персонаж, только что выбравшийся из-за кучи мешков, громоздящейся за спиной у Говарда Крама. У него, пассивного гомика, было маленькое румяное лицо, всё в родинках. Добрые голубые глаза, светлые, как поблёкшие незабудки, а голова, заострённая кверху, плешивая. Крохотные ножки и крупноватое тело. Карлик.

Энджи так и застыла с деланной широкой улыбкой, но нервами напряглась неимоверно: послышался, если не показалось, скрежет её зубов. Говард же, самодовольный и властный, снова сел на мешки, принялся наблюдать. И глаза его смотрели жёстко и прямо, отражая блеск лампы.

Я отошёл к «поросёнку», скакнувшему к стене и, кажись, завизжавшему по-поросячьи.

– Если «бабезьяну» отметелят, ты станешь на подсосе вместо меня... – противно пропищал карлик «ан франсэ», скривив обветренные губы. Я вдруг рассмотрел уродливый кривой шрам на его небритой щеке.

Злость вскипела во мне! И я всадил уродцу в пятак кулаком!

– Пошёл ты! – еле сдержавшись, буркнул я, к несчастью понимая, о чём речь.

Громилы решительно обступили Энджи. Роста она была высокого, но держалась неловко, грузная баба, только что вставшая на изящные каблуки. Эти двое легко могли одолеть её одну. Дубинка свистнула над головой Энджи, поднырнувшей под руку бойца. Очутившись у врага за спиной, Эн хлёстко впечатала ему в челюсть тыльной стороной кулака, вложившись всем своим гибким развинченным телом. Боец грохнулся, как мешок с дерьмом, улетевшая по инерции дубинка звякнула где-то вдалеке. Второго «быка» Эн обездвижила чётким пинком в пах, добив ударом по макушке. Этому, мешковатому, врезала, видать, посильней: взметнулись не то брызги воды его с кофты, не то слюна изо рта...

Оба бойца лежали, обмякшие, как использованные латексные «пузыри».

– Паршивый «травело»! – насупился карлик.

Он меня взбесил! Обозвал моего боевого «ангела» трансвеститом! Я переживал за Энджи, ведь её победа означала мою свободу. Размахнувшись, в свою очередь, я со всей злостью огрел «поросёнка» по мордасам. Карлик завопил, и спрятался за Крама, щупая окровавленную носопырку. Маленькие мерзкие глазки слезились, он жевал мне проклятия и дрожал.

Говард Крам, для которого любая драка была развлечением, захлопал в ладоши, затрясся, восседая на мешках, издал множество звуков одобрения. Глубоко вздохнув, Энджи встала прямо и расслабленно, восстановила дыхание. Было заметно, что она весьма довольна собой и слегка улыбалась. А я смотрел на неё, на спасительницу, и вдруг меня охватило запоздалое раскаяние: «Неужели это случилось из-за меня?».

Начальника бомжей что-то подвигло вскочить и начать шептать Энджи на ухо. Поведя томным взглядом, моя подруга покачала головой и попросила ночлег.

Дождь перестал. Серебристая дымка затянула землю и светлое зеркало воды. Переговаривались лягушки, слышалась их мелодичное кваканье. Треньканье сверчков как бы перекликалось с ними. Мерцали звёзды, ярко просвечивая сквозь щели в старой тесовой крыше, и мы с Энджи, усталые и «перегоревшие» от впечатлений, валялись на рваных матрасах. Пахло клопами и затхлостью, а внизу, в куче соломы, шуршали крысы. Белый кот чихать на них хотел. Взлохмаченный и худой, но, похоже, счастливый, котяра примостился на ночь около нас. Спать пока из нас никто не собирался: мы достали сыр, колбасу, кукурузную лепёшку и «сиську» молока. Угощались сами и прикармливали усатого бродяжку.

– Выдержали, – тихо заметила Энджи. Лицо её осунулось, приняв тревожное выражение. – Боялась я за тебя, дурачка-Артиша!

Она гладила моё колено, и мне так приятно было сквозь штаны ощущать её ладонь... Рядом с ней – безопасность. Она – опора, надёжная и тёплая. Пережитое волнение обострило способность воспринимать окружающее, и я мог поклясться, что лунная пыль, сочившаяся вместе со светом звёзд, уже пропитала мою одежду, словно морская соль корабельные паруса.

– Они точно не вернутся? – спросил я насторожено, снимая влажную кофту.

Энджи утвердительно закивала, посмотрев на меня обнадёживающе, с непререкаемой ясностью, словно мама на сына, единственного и любимого.

– Крам – человек слова, – заверила она, пережёвывая лепёшку и кусок колбасы. – Но если бы меня вырубили... Афроамериканцы любят младших белых братьев. Видел, какой уродливый «пипёз» у Говарда? Он хотел его заменить.

Я не знал, как благодарить Энджи. Смутно чувствовал, что должен хоть поговорить с ней, коснуться её.

– Ума не приложу, что бы они со мной сделали?! – схитрил я, прикинувшись наивной невинностью. Теперь улыбчивое лицо подруги окружал какой-то туманный ореол. Мои глаза, с трудом раскрытые широко, пребывали во власти чудесной иллюзии.

– Стал бы игрушкой главаря, некоторые бы позавидовали тебе, – закивала Энджи с видом знатока.

– Не-ет, – я возмущённо потряс головой, представляя как уродливый вонючий нигер, мерзко лыбясь, тискает меня, как девчонку, снимает штаны и заставляет делать разные противные вещи.

– Да ты что! – Энджи оторопело поглядела на меня и жестом руки велела замолчать. – Спи.

А сама защитница моя не спала – тихонько напевала, качая головой:

– Орие – небеса, орие – чудеса. Нам благоволит удача. Приключения нас ждут!

Отличная песенка у Энджи! Зевая до хруста в ушах, я поймал себя на мысли, что она мне смутно знакома.

За ночь я несколько раз просыпался и сквозь пелену глядел на умиротворенное лицо Энджи, да на свернувшегося «калачиком» кота. В тишине было слышно ровное дыхание людей, спавших в соседнем помещении, – случайных попутчиков по жизни, брошенных судьбой в одну и ту же утлую лодчонку, которую необоримой силой увлекало в мрачное неизвестное.

Но я всё-таки заснул. Провалившись в тёмное и неописуемое состояние, я увидел красочный цветной сон. В нём, в замкнутом пространстве, похожем на внутренность капронового мешка, Энджи связала меня и ругала за что-то непонятное. Потом взяла кнут и стегала, как провинившуюся собачку. Чем больше она заносила чёрную плеть, тем становилось мне теплее и приятней в груди. Я понимал с горячностью, что она совсем не бьёт меня, а очень рада и любит искренно и горячо. Только таким странным образом она должна выразить обуревающие чувства.