Отшельник онлайн полностью бесплатно читать

Какими разными путями идут желанья наши и судьба…

Уильям Шекспир

– Развелось этих олигархов, как собак нерезаных. Жиреют на наши деньги. Кровью нашей накачиваются. Вампирюги. Люди голодают, а они…

– Ты о чем, мам?

Поле ночной смены дико хотелось спать, и я следила за разводами молока в чашке с растворимым кофе, чувствуя, как засыпаю сидя и с открытыми глазами.

– Ну вот еще один. Глянь на него – Роман Огинский написано. Хлыщ лощеный. Филиал банка они открыли новый по европейским стандартам. Кредиты будут якобы без процентов на проекты по развитию города выдавать и бюджетникам на покупку жилья. Посмотри на директора банка – жирный, как три свиньи, и этот рядом стоит, вроде как с обложки журнала, а глаза звериные, ничего доброго в глазах этих. Беспроцентные, ага. А не выплатишь взнос – почку вырежут и продадут вот этому на еще одну яхту. Лучше б детям детдома отстраивал и пенсию старикам подняли. Сволочи. Откуда только капиталы свои берут?

Я голову от чашки с кофе подняла и на экран телевизора посмотрела. Лицо ?лощеного хлыща? показали очень близко, и я внутренне подобралась. Бывают такие люди, при взгляде на которых ощущаешь физический дискомфорт. Нечто странное на уровне подсознания, когда еще непонятно – нравится тебе этот человек или нет, а тревога появилась. Может быть, потому что глаза у него необычного цвета – янтарного. Редко такой встретишь в природе. Или это освещение. И взгляд с прищуром цепкий с экрана насквозь пронизывает. Звериный взгляд, хищный, с долей презрения к тем, кто его обступили и щелкают камерами, но как-то настороженно, не нагло, держат дистанцию. Кажется, он сейчас шаг вперед сделает, и они назад попятятся.

И снова притягивают его глаза очень светлые, неестественно светлые, возможно, это линзы. В сочетании с крупными, но симметричными чертами лица и черными волосами – поразительный эффект. Он что-то говорит низким хрипловатым голосом, и видно, как притихли журналисты. Никто ничего не выкрикивает. Они все, словно завороженные, смотрят на Огинского этого, как кролики на удава. Камера отъехала дальше, и теперь я увидела его в полный рост. Нет, он не похож на кого-то с обложки журнала. Только потому что такие для обложек не позируют. Такие вообще не позируют – позируют для них и в той позе, в которую вас поставят, а ставят они обычно только в одну и притом всех. И он далеко не лощеный, а скорее, матерый, внушающий суеверный страх и какое-то оцепенение, ощущение неограниченной власти, способной смести на своем пути абсолютно все. Ростом невысокий, но спина прямая, и видно, как мышцы бугрятся под складками костюма стального цвета. Я тряхнула головой – какое мне дело до этого олигарха? Их только по телевизору и можно увидеть. Как экспонат в музее. Для таких простые люди – мелкие букашки, по которым можно пройтись туфлями, как у него – с натертыми до зеркального блеска носками. Ему плевать на всех, и это открытие банка – показуха. Скорее всего, или выборы на носу, или свой определенный интерес в резонансе. Мужчина на экране отвернулся от камер и не торопясь пошел в здание, журналисты тут же загалдели, начали выкрикивать вопросы, он резко обернулся, и они так же резко замолчали. Камера снова приблизила его лицо, и я сама невольно отпрянула назад – слишком пристальный взгляд, слишком пробирающийся под кожу. Он знает, что его боятся, и наслаждается этим страхом. Чувственные губы слегка дрогнули в подобии улыбки.

– Надь, может, не надо в столицу? Сдалась она нам, а? Я выздоровею немного и на работу выйду. Мы справимся, а дочь? Не уезжай никуда.

Мама отвлекла меня от телевизора и, едва я обернулась, вымученно мне улыбнулась. Я улыбнулась ей в ответ.

– Конечно, мы справимся. Я сделаю все, чтоб мы справились с тобой. Главное, работу хорошую найти. Потому что вот так, как сейчас, больше нельзя ни мне, ни тебе, ни Мите нашему.

Медсестрам в нашей единственной в городе больнице платили мизерную зарплату, которой едва на нескончаемые лекарства для брата хватает и чтоб за квартиру заплатить, да поесть. Нищета – это жутко, кто никогда не был с ней знаком, не поймет, что это значит. Люди боятся, а еще больше – стыдятся нищеты. Прячут ее под видимым благополучием, под картонными декорациями якобы удавшейся жизни. Чтоб никто и подумать не мог, что помада не брендовая и духи турецкая подделка, если и на это хватало денег. Вот мне не хватало даже на подделку. Поэтому я на рынке покупала самое дешевое и красилась либо дома, либо в кабинке туалета, чтоб не так стыдно было. Сейчас людей не по душевным качествам оценивают, а по гаджетам, шмоткам, духам и другим материальным благам. А нет денег – ты тупой нищеброд. Мне наша главврач всегда говорила:

?– Наденька, с твоей внешностью кукольной не задницы колоть и клизмы ставить, тебе в столицу – подиумы покорять и сердца олигархов. В дыре этой сидишь, красоту губишь.

Я смеялась и шприцы укладывала в ряд, подсчитывая, сколько осталось в шкафчике, чтобы дозаказать вечером.

– Да прям и красота. Светлана Анатольевна, в столице красавиц и без меня хватает, а кто Степан Антонычу капельницу на дому поставит? Он никого на порог не пустит. Марья Ивановна без прописки, вы сами знаете – я ее колю. Да и мама не справится с Митей.

– Я вполне серьезно, Самойлова, ты б о брате подумала. В нашей дыре никого не встретишь, а в столице ты любую за пояс заткнешь. Красота – это страшная сила и самая ценная валюта. Это дар свыше. Пользоваться надо.

– Ничего. Я в Интернете подработку нашла. Справимся и так. И без олигархов.

– Справится она. Ты хоть ела сегодня? Иди в столовой скажи, чтоб тебе мою порцию отдали, я из дома принесла. Иди, тетя Дуся борща нальет горячего с котлетой. Смотреть на тебя тошно – халат болтается, как на вешалке. Сама впроголодь живет и справится она… тоже мне?.

Разве в наше время кто-то голодает? Разве в наше время кто-то в чем-то себе отказывает? Да, голодают, и да, во многом себе отказывают. Некоторые мясо по праздникам покупают. Это в столице словно мир иной, а по маленьким городкам ни черта не изменилось, а где-то и хуже стало. Вроде все одеты прилично и по помойкам не шастают, и даже в супермаркеты ходят, но это лишь видимость. Менталитет у нас такой – не привыкли мы напоказ наши беды выставлять. Мама всегда вещи перешивала, старалась, чтоб как в журналах, и духи у нее французские уже лет десять стояли на комоде. Как-то подруга ее привезла и на день рождения подарила. Мама пользовалась ими по праздникам по большим. А мне так хотелось духи ей новые подарить и цветы на восьмое марта, и в театр с ней сходить, и в кафе. Столько всего хотелось… то, что для других обыденно, мне казалось недостижимыми мечтами.

Иногда я уныло смотрела на свою зарплату, прикидывала, что и куда надо оплатить в первую очередь, и понимала, что жить снова придется впроголодь. И Мите за лекарствами в другой город ехать надо. У нас их здесь нет. У младшего брата, больного с рождения ДЦП, три года назад начались приступы эпилепсии, и с тех пор мы на нескончаемых противосудорожных препаратах, но они плохо помогают и интервалы между припадками становятся все меньше, а их интенсивность сильнее. Мама ушла с работы бухгалтером и устроилась санитаркой ко мне в больницу. Менялись с ней, чтоб Митя сам не оставался. Спину она там сорвала недавно и сейчас еле по квартире ноги передвигает. Смотрю на нее и иногда больно так становится – ведь она еще молодая женщина, а это безденежье лютое почти старуху из нее сделало, потому что ни одеться красиво, ни сумочку новую купить, ни волосы в парикмахерской уложить и ночи бессонные нескончаемые, и ужас вечный за Митю. Со смены утром приходит и ничком на постель валится. Я ее пледом прикрою, сапоги с отекших ног стяну, и боль-тоска душу гложет. Бессилие, проклятое, до слез из глаз. Отец, когда жив был, полегче нам всем жилось, он на заводе работал, подрабатывал иногда и деньги ?левые? домой приносил. Его не стало внезапно. Инсульт. На улице упал, когда с работы шел, и так на остановке почти до утра пролежал – ни одна тварь внимания не обратила, а когда обратили – он уже мертвым был. Людское равнодушие страшнее самого жуткого маньяка-убийцы, оно жизни людей косит конвейером. Предпочитают отмолчаться, отсидеться, не видеть и не знать. Так жить легче.

Недавно один урод на глазах у всех соседскую девчонку-старшеклассницу в машину затолкал, никто даже не заступился. Я из окна увидела, на улицу бросилась, а джип уехал уже. В полицию позвонила, номера продиктовала, мне сказали, что заявка принята. Девочка эта в школу потом с месяц не ходила. Я так и не знаю, что произошло, но могу лишь догадываться, и страшно от этого жить становится. Страшно, потому что кто-то с деньгами способен заплатить за что угодно, а еще страшнее, что кто-то может эти деньги взять и на все закрыть глаза. Безнаказанность и вседозволенность только потому, что денег много. И я по-тихому, но люто ненавидела всех этих любимчиков фортуны, которые не знают, что значит утром сгибаться пополам от чувства пустоты в животе или давиться слюной от запаха сэндвича, и не иметь возможности его купить. Тех, кто могут везде без очереди с наглым видом, кому изначально положено, только потому что деньги есть… а еще больше презирала лизоблюдов, которые за счет вот таких мразей живут припеваючи.

Может, поэтому я врачом хотела стать – людей спасать. Баланса какого-то… но все мечты рухнули, когда средства большие понадобились. Оставалось только работать. На учебу уже ни сбережений, ни времени не осталось. Мама нас двоих не потянула бы кормить.

Я как-то увидела ночью, как она в кухне горько плачет над очередной выпиской от невролога с кучей рецептов, и поняла, что врачом стану когда-нибудь потом, а сейчас работать надо и ей помогать. Пошла в училище после девятого класса на медсестру и по вечерам официанткой в пиццерию.

На маму смотрю и уезжать боязно-боязно. Одну ее оставлять с Митей. Вдруг не справится. Но мне подруга пообещала помочь… конечно, с трудом верилось в то, что она рассказывала, но верить хотелось, потому что просвет я наконец-то увидела в темноте нашей вязкой и надежда задребезжала слабеньким лучиком где-то на горизонте. Человеку ведь всегда верить в лучшее хочется. И мне очень хотелось. Несмотря на то, что двадцать два уже и давно жизнь вынудила перестать быть ребенком и начать заботиться о семье.

Лариса Мельникова – моя бывшая одноклассница. Я встретила ее в соседнем городе, когда в аптеку ездила. Она меня чуть не задавила своим огромным белоснежным джипом, паркуясь у тротуара – тоже тетке своей за лекарствами приехала. Извиняться не собиралась, выскочила руками размахивать, цокая по асфальту сапогами на тоненьких шпильках и кутаясь в короткий искусственный полушубок сиреневого цвета. В школе Ларка была пышкой, а сейчас я бы ее даже не узнала – вся из себя подтянутая, стройная… но зато она сразу же узнала меня.

– Смотри, куда идешь, курица! Совсем ослепли в своем Мухосранске! Твою ж… Самойлова! Обалдеть! Просто оба-л-де-е-е-е-ть!

Она схватила меня за руки и, качая головой, рассматривала с ног до головы.

– Ты ли это, Утенок? Охренеееееть! Модель! Надька, да ты настоящая модель, – потом нахмурила толстые по-модному нарисованные брови, – ну, если приодеть и прическу твою извечную сменить. Ты что, волосы ни разу так и не стригла?

Мне даже расхохотаться захотелось – это все, что ее волновало после стольких лет? Мои волосы были любимой темой в школе. Да, я их не стригла. Никогда. Потому что сама себе поклялась, что отрежу волосы только тогда, когда Митю прооперируют и ему станет легче. Где-то в книге прочла про священные обеты и дала вот такое обещание. И ни разу ножницами не коснулась. Из-за длины приходилось в косы заплетать и узлами на затылке скручивать.

Ларка насильно затолкала меня в свой джип и повезла в кафе, по дороге ругаясь, что ни одного приличного здесь точно нет, а она кофе пьет только в одном заведении, а тут точно не кофе, а помои. Брезгливо вытерла влажной салфеткой стол и лишь тогда поставила на него локти. Разговорились – кто сейчас и где из наших одноклассников. Мельникова щебетала – кто и кем стал, а я на часы посматривала и помешивала сахар в чашке, думая о том, что этот кофе мне так не в тему. Лучше б я бутерброд купила или печенье, в животе так пусто аж до ноющей боли. Словно к спине прилип.

– А ты где сейчас? В этой дыре разве есть работа?

Наконец-то она вспомнила обо мне.

– У нас в больнице. Медсестра. И… ты прости, Лар, у меня смена скоро и лекарства надо Мите отвезти. Я и так сильно задержалась, а у него по времени.

С лица Ларки вдруг пропало наигранное выражение напускного веселья. Словно выключился весь этот раздражающий пафос.

– А что с Митей? Все так же плохо, да?

Ужасно не любила рассказывать о проблемах брата, мне казалось, что это выглядит жалко и я побираюсь или о помощи прошу заранее. Мы, конечно, обращались в фонды, но я не могла в соцсетях денег вымаливать и по знакомым ходить с протянутой рукой. Не могла и все. Нееет, я никого за это не осуждала, наоборот, искренне радовалась, когда у людей получалось собрать. Может быть, это неправильно, и я лишала Митю шанса, но у меня язык не поворачивался попросить. Благодарила от души, когда помогали, но сама не умела и мама не умела умолять дать хоть копейку.

– Эпилепсия началась пару лет назад. Точнее, она и была, но мы не знали, пока хуже не стало. Нужно тщательное обследование и, может, операцию делать – подозревают опухоль. Но пока мы на лекарствах.

– Ужас какой! – всплеснула руками с длинными фиолетовыми ногтями. – Это помимо его аутизма!

– ДЦП. Не аутизм. Ты прости, Лар, у меня вечером девочка приходит – я ей по английскому помогаю. А мне еще трех пациентов обойти и Мите капельницу поставить.

– Подожди ты… подожди.

Она о чем-то думала, постукивая ноготком по столешнице, а потом вдруг спросила.

– Надь, а если я тебе работу предложу хорошую? Тебе ведь не хватает копеек твоих, я же вижу, что плохо все. Давай помогу, а?

Я вдруг поняла, что так и не спросила у нее, чем она сама занимается. Когда своих проблем по горло, невольно становишься эгоистом, и чужая жизнь совершенно не волнует. Ни порадоваться, ни посочувствовать нет ни сил, ни желания.

– У меня с мужем агентство свое. Оказываем разного вида услуги высокопоставленным лицам. Находим для них обслугу, нанимаем дворецких, бухгалтера, садовника, в общем, полностью берем на себя все бытовые проблемы клиента. Я могу найти для тебя хорошее местечко с окладом в десять твоих зарплат, но надо переехать в столицу.

Лариса несколько секунд меня пристально рассматривала:

– Например, можно было бы устроить тебя горничной в приличный дом на полный рабочий день, включая проживание. На заочку пошла б в медицинский со временем.

По мере того, как она говорила, у меня сердце билось все сильнее и сильнее. Громче и громче. Так что в висках пульсацией отдавало. Мне хотелось заорать и схватить Ларку за руки, но я только стиснула чашку и перестала нервно размешивать сахар.

– Ну чего ты молчишь? Ты бы хотела, чтоб я подыскала тебе хорошее место?

Я молча кивнула, не в силах сказать ни слова.

– Ты не думай – работа не грязная. У них такие хоромы, как дворцы. Унитазы чуть ли не золотом покрыты. Там стерильней, чем в ваших операционных, и все автоматизировано. Будешь как сыр в масле кататься. Ну да, это, конечно, не научный центр и не частная клиника… но ты вряд ли смогла бы туда устроиться. Ты ж не дурочка и сама понимаешь… Может, брата со временем привезла б в больницу хорошую.

Глаза Ларки сверкали, и она явно была довольна собой. Люди невероятно любят кому-то помогать, это делает их значимыми в собственных глазах. Они начинают считать себя хорошими и добрыми, гордиться собой и натирать нимб синтетической тряпкой, не оставляющей ворсин. Почему именно ею? Не знаю. У меня перед глазами возникла именно такая тряпка из рекламы.

– Так, я сейчас позвоню Игорьку, он мне пробьет по картотеке, где требуется обслуга, мне сегодня запрос попадался на рабочем мейле, а ты собирайся – вместе полетим, нас там встретят. Я тебе и аванс выбью.