Все были очень милы

— Стой!

Январская вьюга звенит. Бросает в лицо колкие льдинки, жжет кожу, пробирается под дутый пуховик.

Макс отчаянно скользит. Ноги едут на льду, лишь слегка припорошенном снегом. Он бежит по длинной платформе центрального вокзала. Отчаянно рвётся сквозь ветер и непогоду. Кричит — надрывно, безнадёжно.

Молит про себя: «только бы успеть».

— Подожди, пожалуйста!

Репродукторы над головой оживают. Равнодушный женский голос невнятно диктует номер рейса. Близится окончание посадки и сердце заходится в панике. Клокочет в горле, сжимается судорогой, выбивает слезы из глаз.

Макс почти задыхается, из белой пелены проступает силуэт. Высокий, темный, туманный — тот. Тот самый!

— Серёжа!

Он оборачивается. Теплое шерстяное пальто раздувает воющий ветер, красный шарф вспыхивает вымпелом сквозь снежную пыль. Сергей смотрит удивлённо — улыбается робко и неловко. Совсем как тогда, в свой первый день, когда только появился в школе.

— Серёжа, я…

Максим льнёт к чужой груди, прижимается щекой к колючему свитеру. Сергей стискивает руками, гладит ладонями по трясущимся плечам. Успокаивает, утопая носом в пшеничных волосах, украшенных блеском мелкого снежного крошева. От них пахнет вяжущим табаком и мылом, тянет слегка сладкими восточными пряностями.

Он тонет в знакомом аромате — тяжело кашляет, ведя ладонью по шуршащему пуховику.

Внутри клокочет сердце, хочется высказать все. Хочется кричать и клясться, обвинять и молить. Хочется встряхнуть посильнее и прижать плотнее к груди. Хочется сделать хоть что-то, чтобы просто задержаться на миг в ненавистном городе — остаться в снежной пустыне.

— Я знаю, — Сергей подает голос. Мягкий, до краев пропитанный лаской и нежностью, он разогретым мёдом проникает прямиком под кожу. — Я все знаю. Не реви, Тахаев, опять свой лягушатник разведешь, эвакуироваться верхом на партах будем.

Макс смеётся. Надломлено и тихо, глотая горчащие слёзы. Он до сих пор помнит гневные возгласы противной «завучки» и холодную воду, заливающую пол в мужском туалете. Как давно это было? Всего-то месяц назад. Далекий, долгий — не месяц, а целый век. Одну маленькую жизнь.