Цветы увядают в одиночестве

- Я не хочу всё это продолжать. Прощай.

- Ты... ты не можешь так поступить...

- Ещё как могу!

- Эрик, немедленно вернись домой, иначе я поеду тебя искать. И, будь уверен, я тебя найду! И тогда...

Из трубки полились гудки. Но сперва Цвейг услышал что-то, очень похожее на злобный смешок. Очень вероятно, что парень ухмыльнулся прежде, чем бросить трубку.

«Главное - не терять самообладания. Он не мог никуда деться, не мог далеко уйти. Он точно где-то поблизости», - утешал сам себя Константин.

Словно прикованный к полу, стоял он, долго глядя в одну точку и судорожно сжимая трубку, которая уже трещала. Эрик пропал несколько часов назад. Проснувшись, после очередного любовного экстаза (большего для Цвейга, нежели для Калиновского), потный и горящий от каких-то немыслимых снов, в которых его сладкий подопечный выполнял нечто ещё более раскованное, чем позволял себе обычно, он обнаружил, что вторая половина кровати пуста. Смятые простыни хранили жар недавней страсти. Окно было приоткрыто, впуская влажный и прохладный воздух раннего сентября, залитый синей акварелью.

Натянув туфли, мужчина кинулся в беспроглядную шоколадную муть приморской ночи - на поиски Эрика. Бегая по пустынным улицам, в какой-то совершенно истеричной надежде найти своего обожаемого, Цвейг только испугал редких прохожих. Вернувшись домой, он прошёл по дорогому ковру прямо в грязной обуви, и рухнул на низкий пуфик, обитый зелёным бархатом.

Просидев так достаточно долго в болезненной убеждённости, что Эрик сбежал от него навсегда, Константин встрепенулся только когда зазвонил телефон.

Теперь же, глядя в своё отражение в старом дымчатом зеркале, Цвейг ощущал горькое отвращение и удушливую мучительность в районе груди. Он и не заметил, как чёрные волосы чуть тронула седина. Было слишком много других забот. А сейчас вот увидел. В те секунды, когда рушился весь мир. Константин с содроганием всего существа оставался наедине со своей надвигающейся старостью.

И жизнью, в которой больше не было Эрика.

Накануне они здорово повздорили.

Калиновский заупрямился, настаивая, что если он желает, то может посещать уроки катания на коньках. Цвейгу всё это катастрофически и категорически не нравилось. Он давно чувствовал, что через его мысли текут чьи-то другие. Мысли порочные, липкие, пахнущие приторными ягодами. Кто бы мог подумать, что всё оборвётся так банально, так легко, как будто некто перечеркнул одной полоской чёрной краски всё, что было между ними.

В тёмных глазах Цвейга, отражающихся в зеркале, кипела подгорающая, вывёртывающая всё, боль. Он отвернулся и добрёл до спальни. В приглушённом полумраке кровать казалась необъятной и белоснежно, просто девственно чистой. Страсть замаскировалась.

Рухнул на неё прямо в туфлях, на которых засохла уличная грязь; уткнулся в фиалковую душистость подушки, ещё хранящую запах Его волос. И разрыдался. От дикой безысходности, от той разрывающей боли, которая пожирала всё существо Константина.

«Эрик. Эрик. Эрик!» - колотилось сердце.

Обнимаясь с подушкой, врезаясь в неё не только лицом, но и всем своим существом, мужчина покачивался взад-вперёд. Он вспомнил о том, что в прикроватной тумбочке с его стороны лежит револьвер, припасённый «на всякий случай». Сев, Цвейг выдвинул ящик. И снова разрыдался - на самом верху лежала фотокарточка Эрика. На ней черноволосый и голубоглазый демон туманно улыбался фотографу, демонстрируя ямочки на щеках и белоснежные зубы. На снимке Калиновскому было семнадцать - тогда Цвейг ещё не знал Эрика. И ему страстно захотелось впрыгнуть туда, в фотокарточку, чтобы оказаться в том майском дне, когда парень ещё был рядом с ним, пусть и так иллюзорно, с наружным разрывом во времени, в некоем прекрасном вакууме, всего-то на снимке. Сжимая фотографию Калиновского в одной руке, в другой Цвейг нервно зажал револьвер и поднёс его дуло к своему виску.

Один выстрел разделял его от лёгкого полёта в чёрную пропасть.

Но всё это было нужно закончить, чтобы оборвать хотя бы его страдания.

Кадык дёрнулся. Константин сглотнул.

Из коридора снова донеслась трель телефонного аппарата.

Цвейгу казалось, что он пьян и отравлен. Не помнил, как дошёл до телефона, ничего не видя сквозь пелену слёз. Поднял трубку.

- Константин Алексеевич? - прозвучал смутно знакомый голос.

- Д-да. А вы...

- Здравствуйте. Это Витя Щебёнкин. Помните меня? Я учился вместе с Эриком.

- Ч-что случилось? - в воспалённом мозгу отголоском мелькнула надежда.

- Ваш сын собирается уехать. Сейчас он у меня - попросил ночлег. Его поезд в пять, - Щебёнкин понизил голос, шепча. - Мне кажется, с ним что-то не в порядке.

Грудь почти разорвалась.

Константин пошатнулся и выронил оружие.

- Адрес?

За руль садиться было нельзя.

Цвейг понимал, что собьёт несколько десятков человек, пока будет добираться в центр города. Пришлось идти пешком. То бежать, то переходить на быструю ходьбу, тяжело и рвано дыша. Когда в лучезарности большого проспекта показались скромные огоньки дома, в котором жил Щебёнкин, Константин не выдержал, и опять перешёл на бег.

Он колотил в дверь квартиры так, что выглянула удивлённая соседка. Интеллигентная немолодая женщина в очках попросила мужчину «поменьше шуметь».

- Простите... - выдохнул Константин, как ему казалось, почти что с собственным сердцем.

Дверь отворили почти сразу.

Щебёнкин выглядел не на шутку напуганным. В конце коридора, в грильяжном свете электричества, стоял его демон, его искупление и искушение его. Эрик.

- Как ты мог? Это подло, - выплюнул парень, взглянув на товарища.

Тот, покраснев, отвернулся:

- А ты бы иначе пропал в этой Москве.

Цвейг, тяжело дыша, подошёл к Калиновскому вплотную. Дрожащие тёмные капли в глазах метнулись по всему телу Эрика, проверяя его на наличие следов какого-нибудь насилия.

- Мы идём домой, - хрипловато шепнул мужчина и почти испуганно сжал запястье подопечного.

Тот смотрел на Цвейга взглядом, который Константин ненавидел больше всего. Это был взгляд расчётливого триумфатора, который в душе смеялся над слабостью несчастного, презирая его.

- Я же всё сказал тебе по телефону... - начал было Калиновский холодно, но осёкся.

Видимо, оставаться в квартире предавшего друга ему тоже не хотелось. Вывернув руку из хватки, Эрик прошёл мимо Щебёнкина, сунул ноги в ботинки и взял чемодан, с которым прибежал к товарищу.

Домой возвращались молча.

От дрожи Цвейг даже не удосужился остановить экипаж. Он был на волоске от того, чтобы потерять объект всего смысла своего бытия.

- Пока тебе нет двадцати одного года, ты полностью находишься под моей опекой. Я ответственен за тебя. И я запрещаю тебе... запрещаю, слышишь?.. - остановившись, Константин снова разразился тихими рыданиями.

Как же ему хотелось, чтобы Эрик подошёл к нему вплотную, коснулся прохладными пальцами руки, и сказал, что любит его, что просто пошутил, и вовсе не хотел никуда уходить... Но тот молча смотрел на унизительные слёзы мужчины сорока пяти лет. И кроме холодного безразличия, в его глазах ничего не было.

Дома Цвейг первым делом суетливо запер дверь на все замки и сунул ключ в карман. Похлопал по нему, шмыгая носом. Эрик так же молча ушёл к себе. Константин скинул пальто, надетое прямо на пижаму, снял наконец-то грязные туфли, и проследовал за Калиновским.

Тот лежал на кровати, раскинув руки в стороны и слегка свисая головой вниз, от чего лицо налилось кровью.

- Эрик... Эрик, ты не должен больше так делать. Пообещай мне...

- А что я должен делать? - ухмыльнулся Калиновский, ловко переворачиваясь на живот и опираясь на локти.

- Слушаться меня.

- На том основании, что ты изнасиловал меня после нескольких дней знакомства? На том основании, что стал моим опекуном, чтобы иметь надо мной баснословную власть?

Это были конкретные обвинения. На них Константин обязательно нашёл бы, что ответить. Но в тот момент он был так вымотан поисками Эрика. Он был так трагически счастлив, что вернул его, что ничего не сказал. Подошёл к кровати, опустился на колени, и стал снимать ботинки с ног Калиновского, предварительно расшнуровывая их. Повернув голову назад, с хитринкой в лазурном взгляде парень наблюдал за тем, как опекун снимает с него белые носки. Затем берёт стопу в ладони, как хрустальную чашку, и с благоговением припадает к ней, чуть ниже пятки, губами. Трепетно целует, нежно держа обеими руками так, словно боится, что эта нога медленно растает в воздухе.

И этот нежный Костя разительно отличался от того взбешённого бабуина, который выкручивал Эрику запястья два дня назад, и грубо щипал его за то, что тот спорил, настаивая на том, что ему нужны занятия по катанию на коньках. Когда Цвейг трепетно отпустил ногу парня, ощущая лишь, как бахает в грудной клетке сердце, Калиновский, потирая синяки на своих запястьях - следы преступной привязанности и ярости Константина - перевернулся на спину и, держась на локтях, уткнулся другой стопой в его тёплые губы, ещё чуть солёный от слёз.

- А теперь эту целуй, - нараспев приказал Эрик, глядя жёстко и непокорно.

Цвейг ласково взял стопу обеими ладонями, и начал целовать её, не обделяя вниманием и пятку, и пальцы. Ресницы его при этом дрожали. Весь он содрогался, всем своим полурастерзанным существом. Это завтра он снова наденет один из лучших щегольских костюмов английского кроя, надушится своим любимым одеколоном «Napoleon» и будет остроумен и вежлив со всеми знакомыми, кого повстречает. А сегодня, в мглисто-сладком полумраке комнаты, касаясь губами и языком розоватой кожи на ступне Эрика, можно было быть просто виноватым чудовищем, которое унижалось перед ногами обожаемого и жестокого палача.