Ночи без сна

Осень сорок девятого года началась с дождей. Промозглый ветер свистел в старых оконных стёклах, с Невы нёсся сладкий и тревожный запах, который бывает только в Ленинграде. Сумерки закрадывались в квартиры ленинградцев, как блуждающая улыбка на лице, призрачный силуэт которого почти растаял на старинной пожелтевшей фотокарточке. И купол Исаакиевского собора казался чернее обычного, особенно, когда шёл дождь. Лужи, как озерца жидкого серебра, отражали взволнованные тучи, которые подгонял простуженный ветер.

Город ещё не забыл страшные блокадные дни, он ещё не восстановился и не приобрёл тот интеллигентный лоск, коим обладал до войны. Казалось, ещё только вчера измождённые горожане передвигались по пустым улицам замедленно, словно во сне. А теперь из уличных громкоговорителей неслась бодрая речь диктора, который рассказывал о достижениях СССР в науке, спорте и промышленности.

Ленинград предлагал горожанам кинотеатры, кафе-мороженое, музеи, скверы, духовые оркестры в парках, библиотеки, театры и концертные залы. На первый взгляд, в городе не осталось следов, которые бы остались после адски тяжёлых лет, проведённых в блокадном кольце.

Но всё-всё здесь помнило о том, что было. Помнило ту молодую пару на Аничковом мосту: у девушки была оторвана голова после авианалёта, мужчина в гимнастёрке лежал рядом без руки. Вокруг кровь. Помнило и те полные страха и боли глаза, глядящие в заклеенные белыми крестами окна. Помнило саночки с умершими от голода. Одни, вторые, третьи… Помнило всех вместе и каждого поимённо. Каждое окно Ленинграда. Каждый камень.

И обычный жёлтый дом на Васильевском острове, спрятавшийся в окружении пожелтевших деревьев, тоже помнил всё, как и тысячи других домов. Помнили о войне и жильцы, проживающие в коммуналке на третьем этаже этого обычного дома, в квартире номер пятнадцать.

Всегда, когда Павел Аристархович просыпался, с ним просыпалась и его война. У каждого она была своя, и каждый отныне носил её в себе, как крестик на груди.

В то хмурое утро, когда небо напряжённо свисало над крышами домов, в квартире номер пятнадцать первым проснулся Павел Аристархович Северьянов.

Первым делом взгляд метнулся к кровати в другом углу комнаты. Илья спал, отвернувшись к стене. Мужчина взглянул на будильник, потянулся к нему и выключил. Затем встал, надел брюки и свитер, и подошёл к племяннику. На письменном столе того лежал дневник в тёмно-зелёном переплёте. Павел взял его и потряс парня за плечо. Тот застонал, просыпаясь.

— Что? — простонал сквозь сон.

— Разговор есть. Просыпайся, — мужчина, ссутулившись, открыл дневник на записях с той недели.

— Да чего? — Илья повернулся к дяде и привстал на локтях. Голубые глаза были слипшимися.

— Я вчера имел глупость заглянуть в твой дневник. У тебя же одни двойки и тройки, — Павел Аристархович тяжело опустился на край кровати Ильи.

Он не умел проводить воспитательные работы. Он не был педагогом. Да и стал опекуном племянника только потому, что младший брат Вениамин был убит на войне, воюя в штрафбате.

— Как ты собираешься учиться дальше с такими отметками? — Павел Аристархович потёр ладонью лицо и устало посмотрел на племянника.

— Как-нибудь, — буркнул Илья, сердясь на то, что дядя листал его дневник без позволения.

— Если тебя отчислят из училища, тебе придётся идти работать.

— Не отчислят. Я что-нибудь придумаю, — Северьянов сел на кровати и убрал со лба чёрные пряди волос.

На самом деле, он ничего придумывать не хотел. Хотелось лишь, чтобы дядя Паша отстал, да поскорее.

— Не прогуливай занятия. Тебе надо учиться. Сейчас же без учения никуда, — настоятельно произнёс Павел, проведя кончиком пальцев по написанному в дневнике. Его водянистые голубые глаза стали мутными.

Илья мог бы возразить, что его отец, например, почти не учился. Он много работал. А потом грабил. И ничего, не скис ведь. Если бы не попался тогда на кассе в хозяйственном магазине — глядишь, и не было бы никакого штрафбата.

— Ты ведь любишь физику, географию и музыку. Хорошие предметы, — доселе рассеянный взгляд дяди сфокусировался на Илье.

— Я не нравлюсь учителям. Вечно они меня в чём-то подозревают, — простодушно улыбнулся парень, и его лицо озарила милая улыбка, а на щеках возникли ямочки. — Ты не волнуйся за меня. Я доучусь. Не выгонят.

Встав, Илья направился к шкафу, откуда начал доставать вещи. Занятия начнутся через час. Нужно хотя бы отметиться на них.

— Я надеюсь на твоё благоразумие, — пробормотал Павел и вернул дневник на письменный стол племянника.

Когда спустя восемь минут Илья вошёл на просторную кухню, на ней уже царил некий хаос: Глафира громко переругивалась с Анфисой, Кира поясняла своему смурному и вечно недовольному супругу Юрию, что им просто необходим новый диван, баба Зоя пела песню, помешивая возле плиты кашу в кастрюле и страшновато при этом шевеля челюстями.

Только писатель Леонид Кольцовский меланхолично смотрел к окно. Перед ним стояла чашка, из которой тянулся пар.

— Доброе утро, — приветствие дяди Паши потонуло в гвалте.

Илья деловито достал из холодильника, с их с Павлом полки, кусочки варёной колбасы и плавленый сырок. Сделав себе нехитрые бутерброды, он сел за стол и начал есть. Жуя, молодой человек рассматривал уже давно знакомые, даже примелькавшиеся лица.

Глафира Улицкая была крепкой женщиной с прямой спиной, широкими плечами и сильными руками. Она красила волосы в насыщенный рыжий цвет и даже утром появлялась с красной помадой на губах. Она всю блокаду прожила в этой квартире, и считала себя главной. По крайней мере, так казалось Илье. Её муж погиб в боях под Сталинградом. Герой. Сама Глафира работала бухгалтером на ткацкой фабрике, и считала, что главное в советском человеке — его осознанное желание приносить пользу общества и радовать ударным трудом. Она не была коренной ленинградкой. Северьянов знал, что Улицкая приехала в город, когда была школьницей, вместе с семьёй. Но представить эту внушительную даму ребёнком у Ильи никогда не получалось.

Анфиса Абрамова имела звонкий и режущий голос. А поорать она любила, поэтому её голос ассоциировался у Ильи с чем-то очень отвратительным. Ей было примерно столько же лет, сколько Глафире. Коренная ленинградка, в эту квартиру она была переселена после того, как её дом разбомбили. Она тоже провела блокаду в городе. Быстрая, нервозная, с уставшим бледным лицом и такими же белыми локонами, выкрашенными краской, Анфиса напоминала какое-то вечно ищущее рафинад, животное. В отличие от Глафиры, она была невысокой и узкой в кости. Война отняла у Абрамовой старшего сына-лётчика. Младшему было пять лет, и он часто болел и редко посещал детский сад. Её муж Александр вернулся с фронта без левой ноги. Он почти не виделся и не разговаривал с соседями, всё время пропадая на работе.

Кира считала себя выше всей этой коммунальной смуты. Её злило, что она должна проживать в «таких условиях» — Северьянов частенько слышал от неё подобные слова. Она хотела, чтобы Юрий требовал на работе отдельную квартиру, ведь, по её словам, он был востребованным инженером. Кире было двадцать пять, и, несмотря на довольно милые черты лица и круглые зелёные глаза, как у куклы, она имела скверный характер, и часто закатывала супругу скандалы, свидетелем которых становились жители коммуналки. Она работала парикмахером, и любила раздавать советы по поводу внешнего вида женщинам-соседкам, не очень-то боясь задеть их.

Её муж, Юрий Сафонов, почти всегда смотрел сурово и исподлобья. Говорил: «Да заткнулась бы, дура», когда Кира начинала особенно громко кричать. Ему было почти сорок лет, но он не растерял внешней мужественной привлекательности: стать, широкие плечи, волнистый чуб, синие глаза и нос с большим ноздрями.

Самая старая жительница коммуналки — Зоя Викторовна Пахомова — казалась Северьянову столетней. Невысокая, седая, с волосами, убранными в пучок и вечно хитро прищуренными глазами, она, казалось, никогда не была молодой. Улыбалась елейно и говорила заговорщическим тоном, время от времени подкармливая Илью пирожками. Бог весть, сколько она жила в этом доме — парень не знал. Он лишь был в курсе того, что Зоя Викторовна из «старорежимных». Об этом однажды говорили Александр и Юрий, распивая бутылку водки на кухне.

Леонид Кольцовский уже два года трудился над романом. Как он сам говорил, в нём он отразит все тяготы блокады. Всё то, что на самом деле пережили ленинградцы. Расскажет всю ту неприятную истину, о которой молчали. Неловко и некрасиво, по мнению партии, было говорить о случаях людоедства, мародёрства, воровства.

Этот кучерявый черноволосый мужчина с близко посаженными тёмными глазами и острым подбородком внушал Северьянову смутную тревогу. Словно общаться с ним было небезопасно. Но дядя Паша общался и даже уважал.

Сейчас на кухне не хватало только Стёпки Уварова. Тот был спортсменом и делал неплохие успехи в боксе, чем вызывал интерес. Крупный, крепкий, с коротко стриженными светлыми волосами и носом в форме «картошка», парень любил похвастаться своими достижениями, не раз демонстрируя тщеславие. А Илье было интересно послушать о его тренировках, правда, делился впечатлениями тот весьма редко.

— Да закрой ты уже свой рот — слушать не могу, — перелистывая страницу газеты, пробубнил Юрий.

— Нет, вы только гляньте на него! — Кира обвела взглядом присутствующих; на её лице отражалось насмешливое удивление. — Гляньте, какой он смелый-то стал!

— Вот и не трогай больше мои вилки, — обиженно подытожила Анфиса, отворачиваясь от Глафиры и продолжая со всей силой шинковать капусту. — А то взяли моду. Как что-то надо, так первые, как ничего — даже не поздороваются. Буржуи недобитые.

— Ну ты буржуйка и есть, — Улицкая налила в чашку кофе из металлического кофейника и прикрыла его крышкой.

— Я?! Я из крестьян! — возмутилась Абрамова, пылая лицом. — А вот ты клеветница! Я тебя выведу на чистую воду.

— Ой, напугала, — ухмыльнулась Глафира и поплыла на выход из кухни с чашкой в руке.

— Что вы всё ругаетесь? — спросил Кольцовский своим немного скрипучим голосом, глядя на Анфису.

— У неё просто ужасный характер — терпеть невозможно. Неудивительно, что она одна…