Жаворонок

Чарли абсолютно точно знал, что именно выстукивает на своей пишущей машинке Айзек Симмонс, психолог здешней богадельни, то есть социального, мать его, приюта штата Висконсин для несовершеннолетних, оставшихся без попечения. Штат явно пожопился на оргтехнику для своих богаделен — древняя машинка то и дело застревала, глотая буквы, психолог терпеливо возвращал каретку обратно и брался за белую замазку.

На его длинном носу ближе к кончику торчала прикольная бородавка, которая жила своей жизнью: забавно шевелилась отдельно от носа и вообще делала психолога похожим на барсука. Бородавка вовсе не была противной, но Чарли заявил со скучающе-презрительным выражением лица (он давно привык каждым грёбаным утром нацеплять его, как маску):

— Вы что, мистер Симмонс, так мало зарабатываете, что не можете себе позволить к косметологу сходить? Эту хуйню у вас на носу можно за три минуты удалить.

Шёл их шестой и последний сеанс психотерапии, и Чарли совершенно точно знал, какую ахинею психолог строчит в его карте и в рекомендациях, адресованных тёте Энни.

О различных нюансах его девиантного поведения, о безразличии и бессердечии как симптомах нравственного расстройства личности, включая и расстройство гендерной идентичности, конечно же.

Вообще-то ему повезло, что соцслужбы, учитывая такой букет, направляют его не в психушку (тоже заботливо предоставляемую штатом), а в Южную Дакоту к тётке Энни. Которая, впрочем, приходилась тёткой вовсе не ему, а его матери. Но она согласилась взять Чарли, делинквентного сиротку, к себе, и соцслужбы с великим облегчением стряхнули это дерьмо со своих плеч.

То есть его, Чарльза Стоуна, стряхнули.

Аллилуйя, и пусть идут нахуй.

Айзек Симмонс задумчиво снял очки, покусал дужку и смущённо поведал:

— Я боюсь. Говорят же, что от хирургического вмешательства в такие штуки может случиться рак.

Он запнулся и вдруг ужасно покраснел — до самого кончика своего длинного носа. До самой бородавки.

Господи Иисусе, как же это было смешно! Уржаться можно.

— Ну вот же моя мама умерла от рака, и ничего. — оскалившись, утешил его Чарли. — Теперь она присматривает за мной с небес, как сказал мне один святоша. Так здорово присматривает, что меня сперва сплавили торчку-папаше, пережравшему порошочка, а теперь вот тёте Энни из грёбаной дыры на краю света. Надеюсь, что она хотя бы не употребляет.

— Чарли… — беспомощно пробормотал бедняга-психолог, снова судорожно нацепив очки. На его высоком, с ранними залысинами, лбу заблестела испарина. — Я… не хотел причинить тебе боль. Извини. Извини, пожалуйста.

Это было не только смешно, но и трогательно.

— Да расслабьтесь вы уже. Ничего вы мне не причинили, — снисходительно проронил Чарли, развалившись на скрипучем стуле. Штат Висконсин жопился не только на оргтехнику для богаделен, но и на новую мебель для них. — Нервный вы какой-то. Свои бы собственные рекомендации к себе применяли, стало бы куда легче жить. Вдох-выдох, вход-выход. Выход всегда есть. И вход тоже. И не один.

Он подпустил в свою ухмылочку блудливой лучезарности, и психолог покраснел ещё сильнее, хотя сильнее, казалось, было уже некуда.

— Чарли, я надеюсь, что ты обретёшь душевное равновесие и начнёшь удачно строить свою жизнь, проживая в семье тёти — уже потвёрже сказал он, найдя, видимо, в себе толику самообладания.

Всё-таки он был вдвое старше сидевшего перед ним мелкого говнюка, каким хотел выглядеть и выглядел, как надеялся, Чарльз Эмери Стоун, шестнадцати лет, рост пять футов шесть дюймов, белый, волосы светлые, глаза серые, из дурных привычек — грызёт ногти, наматывает на палец чёлку и сквернословит. Стыдно не справиться с таким дипломированному психологу, думал Чарли, а у Айзека Симмонса был диплом об окончании университета, висевший тут же на стене в красивой золочёной рамочке. И ещё какие-то регалии.

Дерьмо. Всё дерьмо. А что не дерьмо, то моча.

— У тёти Энни, — любезно сообщил Чарли психологу, доверительно понизив голос и чуть наклонившись над столом, — нет никакой семьи. Она одна. Она всю жизнь прожила одна в своей Дакоте. Это даже подозрительно. Возможно, она лесбиянка, как вы думаете?

Он ожидал, что Айзек Симмонс снова зальётся краской или наконец наорёт на него за очередную провокацию, но тот лишь снова снял очки и сказал очень серьёзно:

— Ты — её семья. Вернее, ты станешь её семьёй.

«Вот радость-то», — кисло подумал Чарли, но больше уже ничего не сказал, только небрежно кивнул психологу на прощание.

Как же его всё это заебало.

Как же он устал.

А ведь впереди его не ждало ничего хорошего.

Возможно, имело смысл торчать вместе с папашей, как тот и предлагал. И это как раз позволило бы обрести душевный покой и равновесие. Но нет же, Чарли решил остаться чистеньким. Хотя бы в этом полностью контролировать свою жизнь, которая с маминой смертью покатилась под откос так стремительно, что он едва успевал утирать кровавые сопли.

Когда мама была жива, они тоже не жили безмятежно и счастливо, мрачно размышлял он, лёжа в приютской спальне на своей койке нижнего яруса с закинутыми за голову руками и невидяще пялясь в такую же койку над собою. Мама была актрисой — по мнению многих, шлюхой, но Чарли знал, что она никогда не продавалась, просто связывалась с разными мудаками, к которым иногда уходила ночевать, а иногда, что было куда хуже, приводила их в меблирашки, где они с Чарли обретались. Но она никогда не позволила ни одному из своих сожителей хоть как-то обидеть сына. Рано или поздно она выгоняла очередного мудака, потом недолго плакала, обняв Чарли, вытирала слёзы и солнечно улыбалась. И они снова собирали вещи и переезжали — куда-нибудь, где был какой-никакой театр, объездив таким образом чуть ли не все штаты Новой Англии, прежде чем обосноваться в чёртовом Мэриленде, где мама и умерла.

Играть на сцене она любила. Да и вся её жизнь, собственно, была игрой. Это Чарли понял уже давно. От него тоже требовалось играть роль — миленького маленького мальчика, послушного сына, восхищавшегося талантом матери. И он искренне восхищался, между прочим, потому что мама и в самом деле была красивой и талантливой, достойной бродвейских подмостков. Но ни в один театр на Бродвее Мэделайн Стоун так и не взяли, и в конце концов она смирилась с тем, что её удел — захудалые труппы в городах, имевших возможность обзавестись театром.

А она к двадцати пяти годам обзавелась сыном.

Чарли обожал ошиваться в актёрских гримуборных, сколько себя помнил. Обожал жадно смотреть на причудливые платья и костюмы, висевшие на длинных стойках, нюхать и даже пробовать на вкус яркую косметику из наполнявших распахнутые боксы баночек. Он чихал, с удовольствием зарываясь носом в кружевные юбки на вешалках, и был совершенно счастлив.

Актрисы, делившие с мамой гримёрки, не стеснялись Чарли, представая перед ним в полураздетом или почти раздетом виде. Они лишь лукаво поглядывали на него, трепля за щёку и иногда бросая что-нибудь типа:

— Эй, Мэдди, следи, чтобы старая корова Долли не научила твоего сыночка дурному раньше времени! Он у тебя слишком хорошенький!