Мусорный Ветер

"Есть, о бхикшу, состояние, где нет ни земли, ни воды, ни света, ни воздуха, ни бесконечного пространства, ни бесконечного разума, ни неопределенности, ни уничтожения представлений и

непредставлений, ни этого мира, ни иного, ни солнца, ни луны. Это, о бхикшу, не называю я ни возникновением, ни процессом, ни состоянием, ни смертью, ни рождением. Оно без основы, без продолжения, без остановки: это и есть конец страдания".

Будда о Нирване

Пролог

Дом на Проспекте Мира выходит окнами на Большую Переяславскую, потому было бы вполне справедливо считать его домом на Переяславской. Дом довольно стар, хотя на Проспекте Мира, особенно на настоящем Проспекте Мира, а не где-то там, Бог знает где, встречаются и более

старые дома. Так что в этом контексте дом на Проспекте Мира можно считать новым. Он ничем не замечателен, этот дом, и конечно, никто не относит его к памятникам архитектуры.

В нем девять этажей и шесть подъездов, в каждом из которых гнездится свой, особенный, запах. В первом, к примеру, всегда пахнет тушеной капустой, и запах этот вжился в стены и заставляет задерживать дыхание в ожидании лифта, даже в те дни, когда никто во всем подъезде не тушит капусты.

Дом с запахами: угрюмый, безликий, далеко не единственный в большом городе. В таких домах проходят тысячи жизней. Каждый час в одном из таких домов кто-то рождается и умирает, ссорится, мирится, клянется в верности и предает - жизнь людей большого города расфасована по таким домам, подсвечена окнами, зашторена занавесками. Иногда в одном из таких домов происходит что-то страшное. Тогда об этом напишут в газетах. Или сообщат по телевизору. Но, в основном, люди рождаются и умирают тихо. О том, что случилось нечто подобное жильцы узнают от активистов - в каждом подъезде обязательно есть такой персонаж. Родился человек - активист тут же звонит вам в дверь и предлагает сдать на подарок молодым родителям. Умер - снова звонок. Собирают на похороны.

В доме на Переяславской умирают не часто. Это потому, что там живут относительно нестарые люди. Там живут бэбибумеры. * Их собаки и попугаи в клетках, их рыбки, дети, бабушки, дедушки, прочие родственники, и элегантный молодой человек двадцати пяти лет от роду. Его квартира находится на третьем этаже, а на самом деле на четвертом, потому что на первом расположилось ателье. Деревянная дверь его вызывающе проста, не обита ни клеенкой, ни дермантином, а выкрашена тошнотворно коричневой краской. Эта дверь говорит о том, что молодой человек проживает за ней в полном одиночестве. Ведь если бы с ним проживала прекрасная дама, то она бы непременно настояла на дермантине, или клеенке, или хотя бы

менее тошнотворном цвете.

Молодой человек отличается превосходным телосложением и богатым гардеробом. Он нагл, остроумен и, несмотря на невзрачную свою дверь, похоже здорово обеспечен. Он подолгу спит, иногда играет на рояле, здоровается с соседями и даже помогает продуктами одной одинокой старушке - смотрите, вот он выходит из своего капустного подъезда, дабы отправиться на другой конец города. Там его ждет девочка. Это Судьба, с которой он в общем-то знаком, но не близко, а скорее шапочно. Судьба в лице девочки ждет его тем вечером, который наступит только через несколько часов и только за много километров от Большой Переяславской. Молодой человек узнает ее в кромешной темноте и остановится. Он даже выйдет из машины, чтобы заговорить с ней. А она... Она будет такой простой и откровенной, что дураки могут засмеяться, показывая свои некрасивые зубы с пломбами.

* Бэбибумеры - от англ. baby-boomers- поколение, родившееся в период резкого увеличения рождаемости, связанного с окончанием Второй Мировой Войны и последовавшим за этим экономическим подъемом (1946 - 1964 гг. Включительно)

***

Географически Проспект Мира начинается довольно близко от центра, это если понимать под

центром все, что внутри Садового кольца. И в самом своем начале Проспект Мира привлекает куда больше, чем, скажем, в районе ВДНХ. Проезжая часть еще не широка – словно старые, дореволюционной постройки, дома, так и не решились отступить вглубь, храня в своих старческих легких дух иной, уже забытой Москвы. В самом своем начале Проспект Мира имеет нечто от улицы в центре, в то время как ближе к ВДНХа он имеет все меньше от центра и все больше от трассы, по которой снуют взад-вперед суетливые жители Подмосковья.

Макс Шумовский, а именно так зовут элегантного молодого человека из дома на Большой Переяславской, не любит своего района и хотел бы оттуда съехать, обменяв квартиру с деревянной дверью на что-нибудь поприличнее. В те времена, когда все это происходило, продать и купить квартиру было практически нереально. А обменять - без проблем. На том самом Проспекте Мира даже существовало место, где собирались некие мутные персонажи, через которых можно было проделать почти любые операции с недвижимостью...

Но многочисленные друзья Макса - а именно они окрестили пресловутый дом "Домом на Проспекте Мира" - уговаривали его не спешить. Им нравилось бывать в этом доме. И они бы не захотели вносить изменения в привычный образ жизни, когда по пятницам все они здесь собираются и говорят о самом важном. Ведь если Макс переедет в какое-нибудь Крылатское, это сразу станет неудобно тем, кто живет в районе Алтушки. Да и с Таганки тоже хрен доберешься. Тогда как Проспект Мира - фактически Садовое. Сел и доехал из любой точки Москвы. Эти эгоистичные друзья разбирались не только в недвижимости, но и в огромном количестве других вещей: в искусстве, в холодном и огнестрельном оружии, в валютных спекуляциях и бартерных операциях, в гастрономии, в туризме, в строительстве и даже в педагогике - разумеется они знали, что от Проспекта Мира дом отделен несколькими кварталами прочих сооружений, имеющих к сему Проспекту отношение более близкое, чем описываемый дом. Но, черт возьми, в Москве сложилась эта традиция называть дома согласно близлежащим станциям метро.

Ведь Москва - это очень большой город. Это мегаполис, где большая часть населения не знает большей части улиц, кроме тех, конечно же, где они жили, живут или хотят жить, работали, работают или будут работать, улиц - исключений, улиц детства, улиц, где проживают лично им знакомые москвичи и улиц транзитных, по которым пролегают их персональные маршруты.

Если Вы скажете, что живете на Большой Переяславской, то скорее всего, Вас спросят, где это. А вот если Вы скажете, что живете на Проспекте Мира, то мало кто начнет уточнять, где именно Вы расположились: на самом ли Проспекте или в его задворках.

В свои двадцать пять Макс был не женат. Хоть и прижил сына с женщиной, которую мог бы полюбить, но почему-то так и не полюбил. И что? Теперь все проступки двадцати пятилетнего Макса кажутся детскими шалостями. Так же, как кажется детской шалостью вся его юность. И уже совершенно не важно, почему Макс не женился на уроженке Прибалтики с экзотическим именем Эльга, с той, с которой прижил сына - сказочно прекрасной и песенно голубоглазой, с ногами оттуда, откуда они должны расти для того, чтобы нравится таким эстетам, каким был Макс в те годы, с нужным размером груди и именно тем оттенком волос, на который мужчины мгновенно реагируют нужным местом.

"Эльга, курочка моя, - говорит он, улыбаясь, - я не гожусь на роль мужа. Я ветренный и эгоистичный, я плохо переношу ограничения. Ты ведь сама все понимаешь!" И чтобы Эльга не плакала, Макс оставлял ей барахло в шкафчике, и духи на маленьком столике, и деньги, и ключи от личного автомобиля, и ключи от отдельной квартиры, и все остальное, что беспечно плескалось в глубинах его бездонных карманов.

И не надо жалеть женщину, продававшую ему эту свободу, не надо сочувствовать ей. У Макса было то, что позволяло откупиться, и он откупался, потому что на самом деле абсолютно все можно измерить в денежном эквиваленте. Макс притягивает людей. Он Живет. И только с ним живут все те, кто его окружает. Все те, кто нуждается в нем самом, в его доме на Проспекте Мира, в его шумных вечеринках, в звуках рояля, которыми он услаждает капризные их души.

Ресторан «Гаврош» - дорогое заведение, которым владеет Макс. Оно славится своей кухней и обслуживанием, и фейс контролем на входе, и только дурак поверит в то, что оно еще и приносит деньги. Но женщины верят, равно как и всякие проверяющие из госструктур. Макс любит свое детище. Он великий Гурман, и ему нравится разводить это хлебосольство. Начало девяностых. В Москве зима. Дефицитная, тревожная, переменчивая - зима на стыке эпох. В доме Макса шумно. Молодые людизанимают себя игрой в преферанс, и распеванием мелодичных романсов о любовной тоске. Макс смотрит на них из коридора. Ему немного грустно. Он Магистр Игры, но Игра не приносит счастья, а превосходство в ней приносит одиночество. И эгоизм. Эти люди пришли к нему, и он владеет их сердцами. Скучно. Макс торопливо зевает и заходит в комнату. Зима на Проспекте Мира. Легендарная зима, с которой начиналось так многое.

Зимой Проспект Мира покрывается коричневой кашей, весной - лужами, осенью - грязью, летом - пылью. Москва демонстрирует разнообразие сезонов. А вот некоторые другие города, например город Сидней в далекой Австралии, ничего подобного не демонстируют. В городе Сиднее

много ресторанов и в домах стоят кондиционеры. Русские, которые живут в городе Сиднее, очень зазнаются. Они показывают язык тем русским, которые живут в других городах далекой Австралии. А тем русским, которые живут в городе Окленде еще более далекой Новой Зеландии,

русские из города Сиднея показывают неприличные знаки пальцами. И самое смешное заключается в том, что ко всему этому Проспект Мира не имеет ну никакого отношения. Проспект Мира стал временным пристанищем Макса. Он навеки остался в его памяти, даже когда все изменилось, и Макс оказался очень далеко от родного своего города. Даже в городе Сиднее, где мы видели Макса спустя много лет, где мы долго говорили с ним о ерунде и важном, даже там он вспоминал что-то столь ненужное далекой Австралии, как Проспект Мира. Он смотрел на жену насмешливым своим взгядом и говорил, что в те времена, когда он жил на Проспекте Мира, он был холост. Его жена в этот момент почти всегда морщилась и выходила из комнаты. Макс очень оберегал обидчивую свою жену. Жена оберегала дошкольную Дашу. Даша любила какую-то тщедушную кошечку-Мушечку. Это было тем замкнутым кругом, в который часто превращается неразделенная любовь. Люди перебрасывают такую любовь по цепочке, и тот, кому отдаешь ты, отдает не тебе, а другому, чтобы не нарушить бесподобного мазохизма этой логики. Вот и выходило, что Макс любил жену, жена - Дашу, Даша - Мушечку, а Мушечка просто умирала от Максового обаяния и без конца терлась о Максовы ноги. Круг замкнулся. Хотя, надо признаться, от Макса умирала не одна только Мушечка. Особенно, когда он начинал жарить сосиски на газовой барбекюшнице и рассказывать эти московские прибаутки. Все смеялись, глядя на него сквозь пивные бутылки и бокалы австралийского Шираза. Даже жена его недолго улыбалась, прежде чем броситься на поиски Даши, пустившейся по следам Мушечки. Улыбка этой женщины была сродни лучу солнца, прорвавшемуся сквозь облака. Этот луч менял угол преломления света в наших глазах, и тогда, лишь на несколько минут, даже на одно мгновение, женщина Макса казалась нам ослепительно красивой. Ради этих вспышек красоты, Макс, кажется, и жил. Нет, мы решительно не понимали, что именно он нашел в этой отмороженной вобле. И жизнь казалась несправедливой, равно как казалось несправедливым само существование замкнутого круга неразделенной любви. После чего мы донимали собственных мужей своими "а вот ты меня так нелюбишь!" А они неизменно парировали высокомерным "чтобы ты так же ноги об меня вытирала?!" И все вместе мы посылали Максу самое горячее сочувствие.

Курочка моя, как будто оно ему было нужно!

Как попала ко мне эта история? От жены Макса, нацарапавшей большую часть своих мемуаров удивительно неразборчивым почерком. От самого Макса, любезно заполнившего все ее многоточия. Это не может быть правдой, потому что жена Макса страдает глубокой депрессией. Ей вечно что-то кажется, и что-то слышится. Макс смеется над моими доводами. Качая головой, он уверяет, что его жена вовсе не так чокнута, как это кажется всему русскоязычному комьюнити в далеком Сиднее. Просто она живет в такой миленькой скорлупочке, из которой вылезает лишь один раз в год, чтобы подарить ему два часа райского наслаждения.

-Как птица та самая?

-Курочка моя, - смеется Макс. - Какая птица? Из терновника что ли? Так та птица умирает, а жена моя наоборот оживает. Цикл у нее такой природный. Поняла? Она вылезает и песни поет.

Впрочем, тут я не прав. Тут она и впрямь как птица. То, что я сказал тебе... Она этого не знает. Ты же понимаешь, что я никогда не признаюсь ей в этом. Ей нужно увидеть свою книгу на прилавке. Пусть даже под чужим именем. Она из тех беззубых писателей, которые не могут выговорить слово "чештолюбие". А потом книжка-то у нее никак не связывается в кучу. Вот

я и дал тебе в помощь несколько алых ленточек. Догадаешься, молодец. Нет - значит не судьба. И не забудь поменять имена, а то мне в Москве еще дела делать.

-А ей? Что сказать ей?

-Ей? - он наклонился ко мне и прошептал в самое ухо: - Курочка моя, а кто сказал, что она спросит?

Вот и все. Он растворился в темноте нашего сада. В Мельбурне была душная ночь. В Москве был день. В Москве было совсем другое время.